"Про декого ми дізнаємося після виходу на волю, про більшість - ніколи"

Ця стаття була написана 25 років тому - 19 грудня 1986 року і вийшла у паризькій газеті "Русская мысль". Прошу вважати її заочним виступом на вечорі пам'яті Анатолія Марченка в московському "Мемориалі".

Мир действительно потрясен гибелью Анатолия Марченко — во всяком случае, насколько об этом можно судить по страницам газет, по радио- и телевизионным передачам, по выступлениям государственных, политических и общественных деятелей.

В то же время трудно отделаться от впечатления (хотя этого никто и не сказал), что в бурном отклике звучит чувство вины за то, что не откликнулись как следует раньше — не спасли. 

"...Спасать его надо сегодня!" — писал Андрей Дмитриевич Сахаров 7 октября 1981 года в обращении "Спасти Анатолия Марченко".

"Влада піддає мене тортурам, примушує припинити голодування..." - остання заява російського політв'язня

И если нельзя сказать, что в течение этих пяти с лишним лет ничего не делалось ради спасения человека, заведомо обреченного, попросту приговоренного быть убитым, то не скажешь и что сделано было всё.

Анатолій Марченко з дружиною Ларисою Богораз та сином Павлом Марченком

Поминая, вспоминая, перечитывая Марченко, мы будем верны его памяти только в том случае, если все силы положим на спасение тех, кого еще можно спасти. Мы можем ставить себе и более глобальные, более дальние задачи, но каждая новая гибель, каждый новый арест, каждое избиение в карцере и каждый внутрилагерный приговор будут обесценивать эту дальность и глобальность

В Советском Союзе никогда не было политической амнистии — ни одной. Амнистия 1953 года затронула сидевших по политическим статьям только со сроками до пяти лет, т.е. почти никого. Это не значит, что ее вообще не может быть: в конце концов, было же хрущевское массовое освобождение из лагерей без всякой амнистии.

Євген Марчук: "Реабілітація жертв репресій відкрила кагебістам очі на історію"

Если пересмотрели дела миллионов зэков — труднее ли освободить несколько тысяч? Но для этого на советскую власть надо давить, давить и давить. У нее сейчас нет, как было при Хрущеве, внутренних причин для освобождения политзаключенных — принудить ее к этому можно только извне. И надо ставить предельные требования, а не ограничиваться тем, на что, по нашему мнению, она и так готова пойти.

Лариса Богораз не случайно не остановилась на словах "всеобщая политическая амнистия", а прибавила, на первый взгляд, синонимическое, на самом же деле — уточняющее и расширяющее: "свобода всем политзаключенным", — ибо в советских условиях это не совсем одно и то же.

Горбаневська була першим редактором "Хроники текущих событий" - найзначущого підпільного видання, яке містило відомості про опозиційні рухи в СРСР і репресії щодо них

Наша задача — самим как следует это усвоить и толковать всем, к кому мы найдем доступ здесь, на Западе. К требованию всеобщей политической амнистии необходимо сделать несколько дополнений.

Во-первых, политзаключенные не всегда осуждены по, условно говоря, политическим статьям Советский Союз теоретически их таковыми не признаёт, но они легко вычленяются: 64-я, 70-я, 142-я, 190-я. Впрочем, в случае тех, о ком известно, что они осуждены по уголовной статье, по мотивам же политическим, дело обстоит не так уж сложно: можно требовать поименного применения к ним амнистии.

Куда тяжелее другое, и касается это осужденных по любым статьям, кроме "особо опасных государственных преступников", собранных в мордовские и пермские лагеря и Чистопольскую тюрьму, кроме тех, о ком сведения в конце концов, раньше или позже, поступают, тех, с кем они сидят, кто уже наладил передачу информации на волю.

Число советских политзаключенных, чьи имена известны, составляет сейчас меньше тысячи. Подлинного числа не знает никто.

Осужденные по статьям, не входящим в раздел "особо опасные государственные преступления" (т.е. хотя бы по широчайшим образом применяемой 190-1: "изготовление и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй"), сидят в уголовных лагерях.

О некоторых из них мы узнаём после того, как они уже отбыли срок, о большинстве — никогда.

Баліс Гаяускас: "37 років у неволі... Я ні про що не жалкую"

Это вся необъятная советская провинция, все критически настроенные и самоубийственно высказывающиеся, пишущие или действующие одиночки, не связанные ни с "московскими диссидентскими кругами", ни, тем более, прямо с иностранными корреспондентами. Редко кто из них находит, куда о себе весточку подать, — еще реже умеют и решаются это сделать их семьи...

То, что я говорю, выглядит азбукой, но, увы, относительные успехи по сбору информации о политзаключенных привели к тому, что сплошь да рядом сталкиваешься с успокоением на имеющихся цифрах — а "безымянных" зэков словно и не существует.

И если московский корреспондент парижского "Монда" осторожно пишет: "...западными гуманитарными организациями зарегистрировано около тысячи советских политзаключенных", — то на заслуженной радиостанции, вещающей на Советский Союз, издается (совсем не так давно) приказ: ни в одной передаче ни в каком контексте не называть цифру политзаключенных выше зарегистрированной в последнем "Списке политзаключенных", т.е. несколько больше восьмисот, — хотя сами составители предупреждают, что "список, разумеется, не является исчерпывающим".

Еще тяжелее обстоит дело с теми, кто находится на принудительном психиатрическом лечении. Прежде всего даже амнистия формально их не затрагивает: они — не осужденные.

Наталія Горбаневська у 1970-х

Выходя на волю в феврале 1972 года, я получила справку об освобождении, датированную январем 1971-го, днем, когда из Бутырской тюрьмы меня этапом отправили в Казанскую СПБ (психиатрическую тюрьму).

В столыпинском вагоне и в казанской камере, под конвоем, за решетками, за толстыми тюремными стенами, под лай овчарок — я числилась освобожденной. И такое тоже нужно понять самим и втолковать другим.

А второе — то, что об узниках карательной психиатрии мы знаем еще меньше, чем о тех, кто сидит "за политику" в уголовных лагерях. Достаточно напомнить, что до 1982 года никто на воле — ни в СССР, ни, следовательно, на Западе — не знал имени Егора Волкова, а он, между тем, был арестован в 1967 году (за организацию забастовки) и с 1968-го сидел в Благовещенской СПБ.

Кожна крапка на карті комуністичного ГУЛАГу - в'язниця, табір, спецпсихлікарня

Пятнадцать лет потребовалось лишь на то, чтобы услышать это имя, — сколько еще потребуется, чтобы вытащить его на волю? И по сколько лет сидят те, чьих имен мы не знаем?

Видимо, за отсутствием новых достоверных сведений, исчезло из последнего "Списка политзаключенных" имя Ольги Ножак, сидевшей с 1955 (!) года, еще по 58-й статье, сначала в Казанской, потом в Алма-Атинской СПБ. Не встреться я с ней в Казани, ее имя могло бы остаться навсегда неизвестным.

А поскольку список женщин-политзаключенных Казанской СПБ, отправленный мною на Запад сразу после освобождения, не дошел туда (и думаю, что кто-то позаботился о том, чтобы перекрыть канал), то, прибыв на Запад сама, я вспомнила дай Бог половину имен из этого списка.

И вот теперь, хотя между датами выхода "Списка политзаключенных" за 1984 и 1985 гг. не было никаких данных о том, что Ольга Ножак освобождена — или умерла в тюрьме, — ее никому ничего не говорящее имя вычеркнули.

Погребенную заживо, ее погребли еще глубже, заодно уменьшив "официальную" цифру политзаключенных на единицу ("единица — вздор, единица — ноль").

Когда-то мы добивались гласности. Теперь советская власть милостиво соизволила даровать таковую, и мы подрастерялись. Нас ограбили еще на одно хорошее слово, и нам становится неловко повторять его. Неужели, если когда-то мы прищучивали их крючком "их конституции", теперь постесняться припереть их к стенке с их "гласностью", добиваясь гласности без кавычек?

Книга про листування Валерія Марченка та італійки Сандри Фапп'яно з "Міжнародної амністії"

Если ни одна международная правозащитная, благотворительная и т.п. организация так ни разу и не добилась подлинного доступа своих наблюдателей в советские лагеря, тюрьмы и психиатрические тюрьмы, то не только потому, что советская власть такая неуступчивая, а потому, что просили, а не требовали, просили, заранее готовясь получить отказ, а уж если чудом не откажут (как было с несколькими западными психиатрами, допущенными в Институт Сербского) — закрыть на всё глаза.

Сейчас нужно требовать полной и подлинной информации об узниках совести, иначе огромное их число останется сидеть и после "всеобщей политической амнистии".

Сорок с лишним лет мы не знаем, где находится Рауль Валленберг и жив ли он. Почти 25 лет мы не знаем, что с новочеркасцами. Больше года у нас ни малейших сведений о судьбе Олега Алифанова — и можем не узнать о нем еще сорок лет.

Тут я подхожу к последнему — и самому рискованному — из того, что особенно остро заставила меня передумать смерть Толи Марченко. Рискованному, потому что не положено из эмигрантской безопасности толкать на риск живущих на родине. Но то, что я хочу сказать, не менее азбучно, чем всё, что написано выше, и кто-то должен это сказать.

Демонстрировать, пикетировать посольства, бойкотировать полпредов по части литературы, искусства и науки, просвещать и тревожить Запад — это наше, здешнее дело. Но исходную информацию, без которой протесты останутся голословными, можно собрать только внутри Советского Союза.

Вышедшие в 1967 году "Мои показания" положили начало информации о послесталинских лагерях — до Марченко о них попросту не знали. Без этой книги не было бы ни "Хроники текущих событий", ни всего информационного самиздата. А без них никого нельзя было бы ни защитить, ни спасти.

"Сам пишу, сам цензурую, сам видаю, сам поширюю і сам відсиджую за це"

Сегодня сбором и распространением информации занимается мало людей: одних посадили, другие эмигрировали, третьи запуганы, а иные — там же, где теперь Толя Марченко. Риск собирать запретную информацию действительно велик, но не страшнее, чем риск, что потом окажешься за колючей проволокой и ни одна душа о тебе не узнает. И не спасет — не зная, кого спасать.

Серце, самогубство чи вбивство? Як загинув Василь Стус

Эти слова — не самоотверженным героям, а обычным людям, нуждающимся в самозащите. Чем больше их — тем меньше их арестуют, тем короче будут их сроки (что подтверждает пример Польши).

Те же, кто не боится подлинно высоких слов, пусть вдохновятся примером Анатолия Марченко. Выйдя на волю, он мог бы стряхнуть с себя страшный опыт, но он написал "Мои показания" — не ради славы и даже не ради будущей мученической кончины, а ради тех, кто оставался в лагерях, ради тех, кому еще только предстояло туда попасть. Не предадим же его.